Девятнадцатое «Окно в Европу»: «антипатриотическая» трагедия

Едва ли не самой заметной особенностью XIX фестиваля «Окно в Европу», прошедшего в Выборге с 7 по 14 августа 2011 года, стала демонстрация большей половины фильмов игрового конкурса в цифровом формате. Успех «цифры» был ошеломляющим; не грех, следуя фестивальному девизу – «Российское кино: прогноз на завтра» – сделать первый и единственный прогноз: пройдёт совсем немного времени, и российское кино со старой доброй пленки перейдет на безупречную, лёгкую и удобную цифру. Если учесть, что скоро и старое доброе аналоговое телевидение осовременится до цифрового, то границы между кино- и телепоказом станут совсем размытыми. Кроме того, фильмы, вроде как предназначенные для кинотеатрального показа, становятся более похожими на телевизионные фильмы-спектакли, а иные телефильмы приятно поражают постановочным размахом и качественными спецэффектами. Все это и радует, и тревожит одновременно.

Из обширной программы девятнадцатого «Окна...», которая больше разочаровывала, чем увлекала и потрясала, хотелось бы рассказать о пяти игровых фильмах. Два из них – «Охотник» Бакура Бакурадзе и «Сибирь. Монамур» Славы Росса – обошлись без перевода на цифру, три остальных – «Елена» Андрея Звягинцева, «Борис Годунов» Владимира Мирзоева и «Жила-была одна баба» Андрея Смирнова сняты на пленку и «оцифрованы». «Борис Годунов» и «Сибирь. Монамур» соревновались в основном конкурсе, но ничего, к сожалению, не получили. Все вышеназванные картины по-своему «прорубали» «окно в Европу».

Звягинцев ушел от таинственной многозначительности прежних работ, сняв предельно простую, ясную и прозрачную cоциальную драму с элементами триллера.

Мирзоев поместил пушкинскую трагедию в пространство современного мегаполиса, насытив действие нетривиальными режиссерскими решениями и положившись не столько на Максима Суханова в роли Годунова, сколько на Андрея Мерзликина, самого блестящего Отрепьева в истории российского и мирового кино.

Насмотренному зрителю нетрудно будет найти пару-тройку фильмов, на которые ориентируется Бакурадзе в своем «Охотнике». Зрителю дается два часа, чтобы понять: жизнь – это тяжелая работа, вечная борьба за существование, любовь – как отдушина, как краткий шанс выйти за пределы обыденности. Что-то подобное мы видели на том же Московском международном фестивале, не правда ли? В «Охотнике» убедительная фактура, но история не поднимается выше бесстрастной, безэмоциональной фиксации «течения жизни». Это чистой воды натурализм, смягченный только стильной операторской работой Николая Вавилова.

Таким же натуралистическим экзерсисом о тяжелой жизни в российской глубинке воспринимался бы и новый фильм Славы Росса «Сибирь. Монамур», если бы не роскошная операторская работа Юрия Райского и Алексея Тодорова вкупе с точным, фактурным и абсолютно убедительным Петром Зайченко в главной роли.

Как в «Елене» и «Борисе Годунове», народ, в виде пьющей и закусывающей массы, представлен в исторической драме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба». Этот фильм, «дитя свободы», по словам режиссера, можно с полным правом назвать феминистским, поскольку на протяжении 150 минут бедную крестьянку Варвару пьяное мужичье пытается избить или изнасиловать. Единственное ее бабье счастье – в добротном исполнении Алексея Серебрякова – расстреливают в финале злобные «куманисты» (действие начинается в 1909 году, заканчивается в 1921-м). Никаких вам прекраснодушных интеллигентских иллюзий: народу плохо с самим собой, потому что – читайте выше – «жизнь — это тяжелая работа и вечная борьба за существование»; народу плохо с любой властью, что при «старом режиме», что при коммунистах; и по авторской логике, ничем не лучше будет (или стало) при власти демократической. Какое там окраинное быдло у Звягинцева или «народ безмолвствует», попросту выключив телевизор, у Мирзоева! По бескомпромиссности и пессимизму Смирнов переплюнул и Звягинцева, и Бакурадзе, и Мирзоева, и Росса.

Cреди рассмотренных нами картин не нашлось идеальной по художественному результату. Бакурадзе по большому счёту не волнует и не захватывает; Звягинцев кажется как-то уж слишком уравновешенным и внутренне сбалансированным; Мирзоева бросает в китч; Росс, болея «за народ», действует размашисто, перебарщивая с ненормативной лексикой и далеко не безобидными нападками на интеллигенцию. Да и Смирнов устраивает в финале своей «...бабы» форменный «конец света», возвещая о том, что народ с беспробудным пьянством, бесконечным унижением и самоунижением, тягой к самоистреблению канет в грандиозном потопе. Короче, все умрут, а я останусь...

Парадоксальная вещь получается: самые яркие и значительные фильмы последнего времени о народе и для народа сделаны так, что народу смотреть на то, что он из себя представляет с точки зрения кинематографистов, неудобно и временами даже очень неприятно. А те же европейцы посмотрят на эту славную пятерку, содрогнутся и укрепятся в мысли: вот Россия, и вряд ли она когда-нибудь изменится.

Как бы там ни было, наполовину оцифрованное девятнадцатое «Окно в Европу» больше заставило думать не о судьбах российского кино, а о России как таковой.