Дмитрий Тюрин: "Это непередаваемое ощущение, когда выходишь за ворота с дембельской сумкой и ощущаешь, что тебе море по колено: жизнь впереди, и нет никаких преград"

4 июня 2013 года в Сочи на «Кинотавре» состоялась российская премьера фильма режиссера-дебютанта в игровом кино Дмитрия Тюрина «Жажда», экранизации одноименной повести известного современного прозаика Андрея Геласимова. Предлагаем вашему вниманию интервью с Дмитрием Тюриным, в котором он рассказывает о съемочном процессе, отличиях фильма от литературного источника, подборе актеров и многом другом.

Поначалу я согласился, поскольку предложение было слишком привлекательным: все­таки снимать дебютный полный метр по сценарию хорошего писателя не часто предлагают. Но потом, читая сценарий, я нашел там немало вещей, которые мне по­человечески близки. Надо сказать, что тематика, связанная с войной в Чечне, преследует меня странным образом с 1999 года, когда я сам попал в танковый батальон. Служили мы под Благовещенском, как раз начиналась Вторая чеченская кампания, и из учебки меня перевели в действующий полк, который формировали для отправки в Чечню. Я пришел в армию уже после института, был постарше своих сослуживцев, поэтому идти и легкомысленно умирать не хотел. А ребята скучали и страшно рвались воевать, явно ожидая найти там романтику и экшн. Полгода мы провели в состоянии боевой готовности. Слава Богу, нас так никуда и не отправили. Когда в 2000­м я приехал поступать в Университет кино и телевидения, то на конкурсе написал историю про войну. На собеседовании меня спросили: «А вы были на войне?» И я ответил: «Нет. Но практически был».

Дальше Свердловская киностудия предложила мне снимать в качестве дипломного фильма историю про войну в Чечне. Я согласился, но проект задержался, киностудия снова проявилась со своим предложением через год, но я уже был другими проектами занят. Да и диплом давно защитил. Затем чеченская война у меня была в сериале «Ласточкино гнездо». Я даже продюсерам жаловался, что меня эта тема преследует. Только подумал, что все, снял, некий долг выполнил, как мне предложили «Жажду». Значит, я что­-то там недоделал? (Смеется.)

Не иначе. Надеюсь, «Жажда» — финальная точка, и я к этой теме больше не вернусь.

Как я понимаю, нет. Более того, сейчас я снимаю по его же книге «Год обмана» сериал для Первого канала (не путать с фильмом «Мой любимый раздолбай» Александра Котта, экранизацией того же произведения. — Примеч. авт.), и Андрей участвует в процессе только как консультант. Мы и на «Жажде» его приглашали, устраивали встречи с артистами, ведь это очень полезно, когда автор рассказывает о своих персонажах актерам, которые будут их играть.

Он был в курсе кастинга с самого начала. Причем мы сразу сошлись в выборе актера на главную роль. Я ему выслал видеопробы и спросил, кто, по его мнению, больше подходит на роли Кости и его друга Генки. Выбор Геласимова точно совпал с моим. Кое-­какие разногласия были позже по второстепенным персонажам, но и это мы решили. Также я показывал Андрею объекты, пластический грим, даже, кажется, куски отснятого материала.

Это правда — очень.

Не хотел ничего выкидывать, более того, даже усмотрел в этой истории интересную структуру, которая не приходила в голову Андрею. Но он закладывал ее интуитивно. Структура спиралевидная: жизнь главного героя Кости будто замыкается в круг — утром он садится в машину, едет на поиски Сереги, вечером заходит к отцу, а к ночи приезжает к соседскому мальчику. Следую­щий день — по той же схеме. И с каждым днем он выше от той точки, в которой мы его видим вначале. Это спираль, по которой он движется к свету и надежде. Я многое придумал, чтобы эту схему подчеркнуть, например, хотел, чтобы он у меня совершал своего рода восхождение по лестнице. Но в монтаже все это порезал, поскольку картину пришлось сильно сокращать.

Очень правильный вопрос. Несмотря на поступки героя, зритель всегда считывает его внешность. И если лицо отталкивающее, то ты автоматически можешь испытывать к этому человеку отвращение. Мы много на эту тему спорили. Продюсеры хотели сделать очень легкий грим, но тогда в чем проблема — по улицам люди еще хуже ходят. Нужно сделать его с одной стороны изуродованным, с другой — симпатичным. И сделали буквально: с одной стороны лица он страшен, с другой — не очень. Первый вариант грима был похож больше на какую­то кожную болезнь, проказу. Тогда мы сделали еще вариант и поехали в ожоговый центр консультироваться.

Актера в гриме. Более того, на стадии подготовки я понял, что и мне, и исполнителю роли Кости Мише Грубову будет небезынтересно посмотреть, как люди реагируют на такое лицо. И Миша стал бродить в гриме по городу. Реакции людей мы снимали скрытой камерой. Что интересно, 50% были такими зашоренными, что вообще не замечали. Другие, наоборот, засматривались до неприличия. Скажем, спустились мы в метро. На встречном эскалаторе едут люди, и все, как один, смотрят на Мишу не отводя глаз. Казалось, будто выставили статистов и велели глядеть на героя. Поскольку многие делали это с сочувствием, то мы решили, что грим убедителен.

Мы с оператором Марком Зисельсоном хотели первые минут 20 фильма снимать только субъективной камерой. Соорудили специальный шлем, прикрепили к нему камеру Red Epic, прошли сцены с артистами, после чего оператор надевал шлем на себя, все повторял и снимал. Было сложно, так как оба глаза у Марка были заняты: одним он смотрел в камеру, другим — в монитор. Таким образом, дубля с пятого он научился вслепую открывать дверь, брать чашку… При этом мы снимали еще и обычным образом, со стороны, не показывая лица героя. В итоге, отсмотрев материал, поняли, что в начале фильма зритель остается безучастным — он не понимает, чьими глазами все видит, и не подключается. Решили совместить оба снятых варианта.

Но все равно задумка сохранилась — мы с героем постепенно выбираемся из той ракушки, в которой он существует, пьет водку, и видим все больше мира вокруг него.

Да, и я об этом Андрею говорил. Как и про пьянство.

Согласен. Но Андрей возразил, что в нашем кино и так много пьянства. Поэтому мы покажем это через директора школы, Костиного духовного отца и источника жажды. Я согласился.

У меня — нет, у Андрея был — во всяком случае, он признался в этом на монтаже. Сказал, что повесть родилась из сцены поминок в «Белорусском вокзале». Я понимаю, что есть прямые ассоциации, но, конечно же, тягаться не буду.

В армии. И такой жажды жизни я нигде не испытывал. Иной раз думаю, что ради этого чувства снова пошел бы служить. Это непередаваемое ощущение, когда выходишь за ворота с дембельской сумкой и ощущаешь, что тебе море по колено: жизнь впереди, и нет никаких преград.

Да, когда мы с приятелем собирались в Сургут по распределению, у нас был странный набор вещей. Он, музыкант, взял гитару и флейту, а я — проектор, камеру, сумку, полную реактивов… Все брали теплые шмотки, консервы про запас, а я будто не работать ехал, а кино снимать.

Почему так вышло, я понял спустя годы. Вообще я с детства занимался музыкой, мечтал стать барабанщиком, писал стихи и рассказы. А в 19 лет мне случайно попалась старенькая камера «Кварц», оставшаяся от деда друга, и я мучительно пытался снимать кино. Искал пленку 8 мм, которую уже сняли с производства, учился монтировать с помощью ножниц и клея. У жителей моего родного металлургического городка Аша Челябинской области перспектива одна: школа, армия, завод, пенсия и все. Я с 15 лет был убежден, что моя жизнь будет другой. Не знал точно какой, но другой. Однако, когда поехал поступать в Уфимское музыкальное училище, понял, что никогда в жизни не сыграю того, что требуется на экзамене. И решил, что моя судьба — быть нефтяником. Мне в этом виделась своеобразная романтика: тундра, вышки, брутальные мужики и фонтаны нефти — где-­то я это видел в кино. Я фантазировал, как возвращаюсь с Севера в родной городок, бородатый, иду, и меня никто не узнает. Но много лет спустя, пересмотрев «Сибириаду», я узнал те самые кадры, которые повлияли тогда на мой выбор. Я на самом деле полюбил кино, и любовь эта странным образом трансформировалась в жизнь.

(Смеется.) Видимо, да.